Старший брат погиб сразу, как началась война. Он был летчиком на Ленинградском фронте. 22 июня вся наша семья находилась на Разливе, каталась на лодке. Небо было чистое, было тепло. Вдруг мы увидели, что возле репродуктора около озера собирается огромная толпа и машет нам рукой, чтобы мы подплывали к берегу. Мы, конечно, приплыли. Выступал Молотов, и впервые прозвучало тогда слово «война».

Когда мы поехали обратно, отец говорит: «Зря я портянки выбросил» (он был на Финской войне). Его призвали, и он был очень сильно ранен. Два года мы даже не знали, жив он или нет. В Екатеринбурге в госпитале лежал. А брат старший погиб.

Но самое главное, что после войны, после «Ленинградского дела» как-то так всю нашу блокаду… «размыли». Мы ни разу в школе не писали сочинение «Моя блокада», хотя в школе было много блокадников. Как будто ленинградской блокады и не было. Сейчас мы в хороших отношениях с директором (молодой директор, между прочим) Музея обороны Ленинграда в Соляном переулке. Хотели помочь ему отхлопотать ему часть прежнего музея. Сразу после войны это был огромный музей, там все улицы были запружены самолетами, танками, но потом его закрыли – он был репрессирован. И вообще все блокада подверглась репрессиям.

Даже сейчас… я по профессии переводчик и много работала с иностранцами. Книга «900 дней» Гаррисона Солсбери много лет была бестселлером, и я ее прочитала, наверное, одной из первых. Были и другие замечательные книги о блокаде на разных языках – иностранцы больше знали и интересовались блокадой, чем наши. Когда у нас была конференция много лет назад, один из английских ученых сказал: «У вас говорят о блокаде, как о явлении локальном, хотя это явление, которое в цивилизации человеческой уникально, поскольку 900 дней блокады – это концлагерь».