22 июня я была в саду. Мы радио ещё не слушали. Нашли меня в саду товарищи по работе, говорят: «Надо выйти». Они: «Это приказ. Война началась». Пошла на работу, сказали: «Переводишься на казарменное положение». Мы ведь комсомольцы, должны во всём быть первыми помощниками. Тем более, из милиции большинство мужчин призвали на фронт. Надо подменять.

Очень много девушек тогда работало – на постах стояли. И у меня свой пост. Скидывают, допустим, немецкие листовки, мы их должны срочно собрать и унести для уничтожения. На психику фашисты давили, помню одну: «Питерские дамочки, копайте себе ямочки», – и подобная гадость.

Один раз за всё время я на свой пост опоздала. Из-за бомбёжки. У Финляндского вокзала она застала. И вот я грязная, рваная, едва спасшаяся, бегу и боюсь опоздать. Через Неву – напрямик. А там люди, кто замёрзший, кто пытается выбраться по скользкой наледи на берег и сил не хватает. Прибежала на пост, мне говорят: «Сейчас получишь. Ты же не только себя подводишь. Твоя работа городу нужна». С тех пор я старалась больше не опаздывать, бежала к посту, несмотря ни на какие воздушные тревоги.

Мы шли по улице, когда началась бомбежка. Я и моя подруга спрятались в бомбоубежище. Просидев там несколько минут, подруга выглянула наружу и увидела нескольких раненых, которые пытались идти в сторону укрытия, прижавшись к стене. Она мне сказала: «Там раненые! Надо им помочь!» и начала выбираться наружу.

Я попыталась её остановить:
– Давай подождём, пока бомбежка закончится, а то мы и им не поможем, и себе навредим!
– Но мы же комсомолки! Мы должны помочь!

И она побежала через улицу к раненым, я побежала за ней. Вдруг мы услышали свист, и обломки ближайшего забора полетели в нас. Мы упали. Через какое-то время я пришла в себя, поднялась, и начала поднимать подругу. Но она была неподвижна. Меня охватил страх… Я, сломя голову, побежала в ближайшую поликлинику. Забегаю и сразу начинаю кричать: «Девушку ранило! Нужна помощь! Носилки! Носилки! Санитаров!».

Но вдруг я поняла, что вокруг слишком тихо, я даже не слышала своего голоса… Главный врач понял, что меня контузило, и написал на бумажке, что не стоит торопиться: две минуты ничего не решат – либо она умерла, либо её ранило, и мы ей поможем, когда бомбежка прекратится. Дальше я смутно помню, как нас погрузили в грузовик. Только меня отвезли в медчасть, а её – на ближайшее кладбище.

Жили – ни в сказке сказать, ни пером описать, но выжили! Выжили! А как всё было мобилизовано! А Луга как защищалась! У меня сестра там жила – Рая. Её немцы угнали с двумя детьми. Их поселил хозяин-немец в коровнике. В половине сарая скот живёт, в половине – Раиса с ребятками. Она с детьми этот скот мыла, доила, ухаживала. И спали, как телята, на соломе. И нюхали всё, чем там пахло. А зимой! Метели! Сарай-то продувной, хлипкий.

Она рассказывала, как один раз ночью кто-то в дверь постучался. Боязно открывать, но открыла. Открыла, а на улице свистит, дождь хлещет, и стоит на входе женщина с маленьким ребёнком. Причём ребёнку женщина рот прикрывает, чтобы тот не кричал. Раиса их к себе, в сараюшку, снимает с гостьи всё мокрое. Та пытается объяснить не на русском: «Я Ревекка, Ревекка». «Я Рая», – показывает на себя сестра и продолжает в сухое переодевать женщину и мальчика. Ребёнка успокоила, чтоб не кричал. Гостья, как могла, объяснила, что за ними гонятся, их ищут. Может, из концлагеря сбежали. Сестра предложила её спрятать, дальше у себя оставить. Та – нет. Дальше убегать надо. Успели только несколькими словами перекинуться. Сестра сказала, что в Луге живёт. Ревекка что-то про себя.

А потом, когда сестра вернулась домой, все эти тяготы на ней сказались. Сырость ведь в сарае, холод. Ревматизм у нее начался страшный. Руки даже расчёску к волосам поднять не могли. Одолели болезни, скончалась раньше времени.

А потом вот такой отголосок этого случая. Поехала я на экскурсию по Лужским рубежам. Ко мне подошла женщина – смотрю, вроде, знакомая. Оказывается это соседка Раисы, там в Луге, рядом с ней всё время. Она подходит, заводит разговор: «А ты знаешь, кто к Рае приезжал?». А кто к мёртвой приехать может? Куда? Зачем? – не понимаю. А соседка говорит: «Из-за границы приезжали Раечку искать, пожилая женщина и сын её».

Это оказалась та самая Ревекка. А мальчик, которого тогда сестра успокаивала, во взрослого представительного мужчину вырос. Они говорят, что всю жизнь свою спасительницу вспоминали: «Рая, Луга, Ленинград где-то рядом». С трудом отыскали, а её уже и в живых нет. Потом спрашивали, есть ли у ней родственники. Соседка сказала, что сестра Лидия в Ленинграде. Даже фамилии точной сказать не могла. Как найти Лидию в Ленинграде? Раскланялись, напоследок только то и сказали, что они на Раю чуть ли не молятся, каждый день добрым словом – «Она нам жизнь спасла, как иначе». Вот ведь какие люди благодарные!

Трудно было. Но всем трудно, поэтому и терпели. Вместе легче беда переживается. Совсем прижало, когда немцы продовольственные склады разбомбили. Бадаевские, например.

Жуть как горело. Они ведь несколько километров длятся. И на протяжении всех этих километров — пламя. Жуть, какое зарево. Никакими силами потушить невозможно. Под американскими горками – слышали? – где зоопарк, там тоже склады были, тоже в первые дни разбомбили. Это сразу такой план, видимо, был: город измором взять.

Ничего, нашли свои уловки. На тех же Бадаевских… Там сахарный песок с землёй помешался, вся эта пыль после взрывов. Помесь эта ведь сладкая всё же, с остатками сахара. Песок вот этот его даже на рынке продавали, потому что когда есть нечего, его отмочат в воде, процедят и к чаю – вода-то сладкая.

Вы, наверно, знаете, каким хлебом приходилось людей кормить. Чего там только не было, кроме муки. И собирали даже прилипшую к половицам муку на хлебзаводах, которая там годами, веками, к полу приставала, в корку превращалась. Из этого хлеб пекли. Ну, не было ничего. И дома тоже всякую галантерею пытались в пищу обратить. То есть, и косметику кушали, и губную помаду, и присыпки детские. И работали! И выжили! И на последующие труды силы остались. У меня 75 лет трудового стажа. Не знаю, много-нет?